За какие бы масштабные проекты Ранцев ни брался, он раз
за разом упирается в детали, равнодушные к судьбе целого. Отсюда его
увлеченность «Игрой в классики» и Борхесом, недоверие к компьютерам,
педантичность в быту, маниакальная память на видеоклипы и рекламные ролики при
полном равнодушии к афоризмам и слоганам. Отсюда странность его артефактов:
даже в десятиминутный фильмик он вписывает три («Три коротких фильма о
яичнице»), даже одного выступления группы Ranzeff было достаточно, чтобы стать
легендой и послужить поводом для трибьют-концерта! Отсюда, как теперь ясно, –
его любовь множить и наслаивать чужеродные абстракции: то, что легко принять за
смысловые виньетки, указывает на обрыв следа. Другими словами, ранцевское
обращение с деталью не имеет ничего общего с привычной техникой. Он не из тех,
кто в одном штрихе сворачивает меткие характеристики или шпигует подробностями
вымысел для пущего правдоподобия. Как всякого математика, Ранцева вряд ли
привлечет чистый вымысел. Чтобы упиваться детализированным бредом, нужно
слишком доверять реальности, страдать от ее безысходной непроницаемости.
Начиная с определенного уровня математикам такие страдания чужды: они слишком
хорошо знают, насколько реальность подстраивается под их выдумки. Точнее, ее
подстраивают физики, главная добродетель которых – выискивать для своих игр
правила, придуманные математиками. А к порождению или рассеиванию правил
зачастую подталкивает незначительный на первый взгляд объект. Ранцев – панк детали.
Совершенно все равно, рисует он, пишет статью, снимает фильм, ведет
радиопередачу, позирует Вовсу или сам кого-то фотографирует. Всегда найдется
фрагмент, который выламывается из общего, даже если само общее целиком состоит
из разломов. За той легкостью, с какой он порождает точечные парадоксы, не
чувствуется кропотливой работы. Из каких сложносочиненных измерений он их
выхватывает, судить не берусь. Мне достаточно того, что в их вспышках
просматриваются рельефы, топография которых меня завораживает. А поскольку
частично эти ландшафты пересекаются с актуальным, случайные ранцевские жесты
ведут к примечательным следствиям. Отсюда его вылет с физматов МГУ и ЛГУ при
блестящем владении техникой математического анализа, его интерес к
издерганности Шиле и невозмутимости Сорокина (вы замечали, куда ведет их общий
знаменатель?), отсюда и прозвище Дефлоранцев, данное одним рижским журналистом,
ошалевшим при виде дыр, образованных дикими ранцевскими концептами в римановой
податливости наших культурных слоев.
Вадим Агапов
|
