Каталог статей

Публичность для писателя – свойство самоигральное. Инициированная популярностью поза Пелевина, все эти загадочные отказы от вербального и визуального контакта со СМИ, и благообразная открытость неприлично красивого для литератора Сорокина, светившегося в реалити-шоу, клипах, просто интервью – две стороны имиджевой медали. Между ними не было бы разницы, не отражай они более существенные отличия.

Главное из которых – отношение к тексту. Не исключено, что Пелевин своим внетекстовым дистанцированием пытался компенсировать некоторую неполноту того, что его как писателя связывает с собственными произведениями – он, видимо, понимал, что, скажем, приключениям копирайтера не хватает дополнительных контекстов, чего-то, что вывело бы их за рамки просто текста, а их автору дало в руки невербальные рычаги управления сюжетом. В чем Сорокин совершенно не нуждался. Он был и, видимо, остается метаписателем. Пресловутая постмодернистская практика, в которой уличимы оба, предполагает, что опасные связи автора и текста комбинируются вариативно. Однако в сорокинских текстах критическая составляющая (сторонний взгляд автора на текстовые наслоения и влияние такого взгляда на написанное) дает куда больше ключей к пониманию, чем содержательная.

Поэтому и вторжение в различные речевые пласты происходит на разном уровне. Если особенности пелевинской стилизации укладываются в русло хрестоматийного постмодернизма и диалоги жуков, монологи рекламных копирайтеров и революционный гул аккуратно трансформируются парадоксальными контекстами до состояния прозрачной ясности нового смысла, то сорокинское письмо во-первых, лишено кусков, которые бы самозабвенно не поглощали чужую речь, во-вторых, сам акт тотальной стилизации радикально ломает оппозиции свой / чужой, очевидное / неведомое, логичное / абсурдное, сентиментальное / жестокое. У Сорокина такое взламывание объяснимо тем, что подражательность выдает себя за самодостаточность и наоборот. В результате оказываются выбитыми структурные подпорки восприятия, оно оголяется, словно зрачок насильно расширили втрое, так что пытливого читателя ждет шок, остальных – как минимум неприятие. (Поэтому вряд ли когда-нибудь будут жечь книги Пелевина, что иногда происходит с книгами Сорокина.)

Если же за критерий написанного брать заложенный в книгах смысл, нельзя не отдать должное глубине влияний того, что сотворил Сорокин, на интерпретационное поле – возможности небанального подруба к давно пройденному. После внимательного прочтения, скажем, «Нормы» стиль Достоевского станет понятнее тем, кто торчал от «Твин Пикса». Сильнее ли это, чем возможность примерить на себя все нюансы глобального портрета поколения или содрогнуться от вихря метафор, которую предлагают тексты Пелевина?

Вопрос до известной степени риторический. Ведь провозглашенная в «пьедестальную» пору культовость обоих писателей предполагает и некую элитарность, а значит – подготовленность читателя к узорам тактик и стратегий, мерцающим сквозь строки. Без этого, скажем, никак не получится сполна насладиться юмором и легкостью, имеющимся и у Сорокина, и у Пелевина. Не зная, кто такие Селин, Клоссовски, Беккет, Флобер, Кафка, Джойс, не станешь ухахатываться с первых страниц «Dostoevsky-trip». Не имея творческого потенциала, не ориентируясь в современной культуре и не догадываясь о том, что грибы бывают разные, не суметь оценить изящество похождений Петра Пустоты и мытарств Вавилена Татарского. Но требования сорокинской прозы к читателю при этом гораздо жестче: нужно быть готовым к тому, что там, где есть слово, вершится абсолют, упраздняющий все невозможное, что текст является подобием сакральной зоны, где не обойтись без внутриличностных жертвоприношений. И тут нет мистики – просто слова у Пелевина носят привычный для литературы в основном прикладной характер, у Сорокина же они зачастую берут на себя слишком много.

Зато с актуальностью у Пелевина порядок – модели прошлого, настоящего и будущего отлично прикидываются на скелет повседневности. Так что и убедительность на высоте – вовремя подоспеет деталь, намертво припаивающая фактуру к умозрительному читательскому опыту (как, например, замечание о хороших часах, разбираться в которых по-настоящему успешному человеку не обязательно). Убедительность сорокинских произведений – иного рода, недаром автор прошел школу концептуализма и усвоил действенность жеста указания взамен прямого высказывания, а такие выходки могут завести далеко. Так далеко, что текст мутирует до невообразимости (нередко до распадения на алфавитные атомы), и с ней читателю приходится мириться, в нее приходится верить помимо воли.

Так что все же дороже читательскому уму, ищущему новых испытаний, – досконально правильная интеллектуальная лихость Пелевина или восхитительное сорокинское занудство, приглашающее попировать на обломках ограничений? Но не снимает ли подобные вопросы, нивелируя значение альтернатив, само месиво толерантностей, в котором мы, похоже, застряли?