Каталог статей

Литературоведам Введенский знаком как участник знаменитой группы обэриутов («объединение реального искусства»), существовавшей в Санкт-Петербурге в конце 20-х – начале 30-х годов прошлого века. Ее костяк составляли Хармс, Заболоцкий и Введенский. Творчество обэриутов предвосхитило и косвенно повлияло на весь связанный с текстами западный авангард двадцатого века, в первую очередь – на театр абсурда (Беккет, Ионеско). Введенского следует назвать самым дерзким и, пожалуй, самым глубоким из обэриутов, ведь его интересовали не столько внешние парадоксы, сколько парадоксальность, с которой приходится сталкиваться на путях постижения сути.

«Я вижу искаженный мир,/ я слышу шепот заглушенных лир,/ и тут за кончик буквы взяв,/ я поднимаю слово шкаф,/ теперь я ставлю шкаф на место,/ он вещества крутое тесто.»

Подобно многим деятелям раннесоветского авангарда, Введенский подвергался гонениям, ссылкам, арестам. После последнего из них, на этапе, поэт погиб при непроясненных обстоятельствах. Зато тематические обстоятельства его творчества кристально чисты и фундаментальны. Это время, смерть и Бог. Не менее важно и то, как Введенский подступался к своим темам, его бескомпромиссное обращение с языком, речью, воспринимавшимися им как основа нашего осмысленного существования. Именно благодаря этому его поэзия завораживает и долго не отпускает.

К той категории великих, что сформирована нашим пониманием русской культуры, Введенского приближает трагичное ощущение бытия, вернее – нашего в места в нем. Поэтому будет уместно закончить эту заметку словами самого поэта:

«Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и определяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. И я убедился в ложности прежних связей, но я не могу сказать, какие должны быть новые… И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит разум не понимает мира.»