Каталог статей

Тринадцатого июня, около двенадцати часов экваториального дня, ровно через двое суток после Государственной террористической атаки на Международный медийный мультиплекс «Латвияс Сунс», к его дымящимся руинам подошел Иван Шварценеггер. Он только что сбил скутер с надписью «Чайна Нюклиэ Нэйви» на борту и присел на торчащую сваю апгрейдировать зарядный комплекс универгана.

Сдвинув ганом обломки офисного рисивера, Иван для начала вынул центральный глаз и нащупал сенсор автопромыва. В поле зрения очищенного зрачка попала стопка листов с текстами. Отработанным движением установив глаз на навигационный придаток, он снял самогенерирующиеся перчатки и взял бумагу в руки. Хрустнув давно не смазанными субпозвонками, Шварценеггер погрузился в чтение.

«Пусть вас не смущает по-приговски напористый сдвиг (даже фонетических!) норм в слове милицанеры. Несмотря на такую лингвистическую удаль, а во многом и благодаря ей, начало композиции не без основания обещает слушателю гимн весне и любви. Некоторая ритмическая монотонность, вызванная форматом рок-песни, неожиданно удачно распределяет эмоциональные акценты, а те, в свою очередь, образуют драматургию, апеллирующую к чувственному восприятию. Приглушенная мелодика выводит на первый план вербальный пунктир. В нем и синтезируется подлинный музыкальный нерв произведения. Неровность текстового содержания только кажущаяся: скажем, рискованность фрагмента парень мальчишку обнял и обещал его сделать певцом, тот его руку убрал, он был воспитан хорошим отцом компенсируется раздольной безмятежностью фразы все почтальоны и стюардессы живут для любви – и Рим, и Одесса. Различимая в вокальной манере ироническая составляющая подкрашивает общий лиризм брутальными тонами, задает амбивалентную глубину и, по сути, является основной приметой остросовременного звучания. Нелинейный пафос итожит позитивная интонация буйства жизни в самых разнообразных ее проявлениях.»

            Иван выхватил набедренным титановым зажимом лист из середины пачки.

«Нет ли в рефренной просьбе девочкой своею ты меня назови эдакой непозволительной блажи певицы, для которой игры в дочки/матери оказались далеки от уменьшительно-ласкательного сценария? Не читается ли здесь неуместное саморазоблачение, напоминающее о той безнадежно-ностальгической и по большому счету порочной прихоти, которую имел в виду Сергей Есенин («И какую-то женщину,/ Сорока с лишним лет,/ Называл скверной девочкой/ И своею милою»)? Не над этим ли, в конце концов, маленькие часики смеются – тик-так? Однако с часиками не всё так просто. Дело даже не в том, что подобное отмеченному высматривание «ошибки» упреждено размыканием контекстной канвы: и я ошибаюсь дважды. И не совсем в корявости рифмы к неважно. Хотя, если иметь в виду, что такая корявость, вроде бы обычно простительная для распевания, простительна далеко не обычно… Необычность фокусируется в мелодраматизме последовательности обними – обмани. Очень русская последовательность! Причем русская по своей действенности. В ее перцептивном механизме уловлена традиция приоритетности звука, языка вообще, над смыслом, импульса над сутью. Фокус в том, что это и очень по-женски (а значит, стратегия честнее). Поэтому слова не выстраиваются в подчиненную сущностному императиву логическую цепочку, с тем же успехом можно было бы слушать на английском или японском. Голос поющий обманчиво бесцветен, холодноват, он словно замораживает отношения между тем, что стоит за выговариваемым, и самим выговариваемым. Похожими качествами обладает и аранжировка, втиснутая в неброский зазор между актуальностью и старомодностью. Что же остается за неброскостью, бесцветностью, алогичностью и отрицанием смысловых структур? Остается женственность в чистом виде. Дискретно организованная (тик-так), коннотирующая с темпоральной субстанциональностью. Много говорящая о высоком предназначении этих страдающих богинь помыкать временем.»

Ближнее пространство сгустилось и выхлопнулось ослепительными силовыми линиями. Спустя секунду нечто угловатое и параллелепипедообразное жидко трансформировалось в банального клон-мутанта третьей степени. Входя в режим энергосимуляционного зависания, он сбросил пиксель-грамму:

«Хай, ка клайяс, биг монстер?»

«Фы офф, дурак», – подключил певучий басок из казуального регистра Иван и дружелюбно подмигнул инфракрасным лучом.

«Неизбывная тоска вечных степей, полей, тайги, березок и перелесков имеет светом в конце экзистенциального туннеля вечный мало- и великоросский розлив, а преодоление экзистенции предусматривает лишь один способ, щемящий, бессмысленный и беспощадный: ой чувствую я, девки, загуляю. В предугарном соборном парении черпает мощь безбашенный драйв, бросающий в травестийный хоровод русских народных героев Бреговича и Раммштайн, Кустурицу и Тарантино. Сквозь гитарные аккорды щедро изливаются духовые. Упругая медь обрушивается на мембраны колебательным восторгом. Экстатически повторяющаяся кульминация складывается в жизнеутверждающую безапелляционность: хо-ро-шо, всё будет хорошо, всё будет хорошо, я это знаю…»

«Призыв давай сейчас, а потом еще ночью, казалось бы, подпитывается животной инстинктивностью, если не звериной импульсивностью. Но под оболочкой витального эротизма таится нарциссически бескорыстный вызов, бросаемый репрезентативным субъектом. Не умоляющий крик, не властный шепот – здесь осуществляется артикуляция отчаянно хрупкой харизмы. Имиджевая плотность не без парадокса строится на стихийном вибрировании между семантическим жестом и интуитивистской позой, между вселенной означаемых и феноменологическим универсумом. Это не касается тебя. Это не касается меня. Коды интимности нащупывают пределы герметичности. Лозунг всё, что тебя касается, всё, что меня касается, всё только начинается, начинается фиксирует вектор бытования еще одного нового героя, последнего романтика.»

            Рецепторные фильтры Ивана Шварценеггера приняли общеатмосферный сигнал «Внимание, норма!» Регулярный конденсатный гул тут же разрядился очередной постклиматической вариацией: выделяя острый запах, с треском лопались озоновые шары.

«Незатейливая, даже, пожалуй, интенционально выхолощенная, фабула повествует всё о том же – о перманентной гендерной ситуации. И пусть жертвенная готовность простить инверсирована в не менее жертвенный акт извинения – имманентное для слабого пола вольное обращение с бинарностями из любой жертвенности сделает шантаж. В чем нюанс? Мудрая трогательная инфантильность вступает в кокетливую перестрелку с дальновидной стервозной упрямостью. Нимфетка оборачивается старлеткой, ожившая барби – пластмассовой дивой. Вихри виртуальных метаморфоз проносят истрепанную, но благодатную неадекватность по закоулкам акустического пространства, в котором выжимки дешевего синтетического попа восьмидесятых параноидально совокупляются с имитациями гитарного сёрфа из модных саундтреков. Лапидарный нарратив насыщен аллюзиями и референциями (от указания на неоромантическую эстетику до профанации героико-тоталитарного дискурса (но ни шагу назад)), что расшатывает восприятийное равновесие. Кода обозначенного гендерного сюжета ты прости меня малыш… если любишь, то простишь разбавлена рубленым вокальным манерничаньем ду-ду-ду-ру-ду-ру. Но послевкусие тревожит и выдает: прости меня…дуру. Она в самом деле это сказала?»

Шварценеггер не стал перебирать всю пачку. Он с безразличием пошевелил жаброзаменителями и глотнул кораллового абсента из фляжки. Затем встал на левую руку, закрутил в воздухе разминочный шпагат, а пальцами правой стал искрить в сторону листов бумаги.

            Чернота проступала и надвигалась с краев, закручивала белые прямоугольники и поднимала их в воздух, где прозрачное пламя на мгновение ярко вспыхивало. Вскоре тексты превратились в ворох легкой, теряющей форму, сажи. Она смешивалась с золотистой гарью и радужными испарениями, летящими навстречу серповидному солнцу.