Каталог статей

«Страна, которой никогда не было», – произносит Алекс в конце фильма. Его основное содержание описываемо не семейными треволнениями, а страшным словом «симулякр». Придумавшие термин культурологи Жан Бодрийяр и Поль Вирилио исследовали искусственные видимости, которые маскируют реальность, выдают себя за реальность и в конце концов низводят реальность до такой степени эфемерности, что даже наши смутные надежды о ней кажутся грубым фарсом. Исследования дали мощный инструментарий, весьма ценный для бывших жертв тоталитарного инцеста.

Открыв, к (неслучайному) примеру, ранние книги Владимира Сорокина («Очередь», «Тридцатая любовь Марины», «Норма»), можно открыть в этой постмодернистской летописи совка подло живучую суть. Писатель не просто показывал мир двойных стандартов, расщепленный противостоянием показухи и настоящести. Но и отношение этого расслоения к истине. Тут-то и обнаруживается правда о той реальности, много говорящая о реальности нынешней. В упрощенном иллюстрировании данной выкладки рисуется дикторша «Времени» советского времени и мечтательное «льзя», в воображении срывающее с ее губ нецензурное словечко; почему возникали подобные желания, можно понять только сейчас, и то крепко подумав.

Именно таким пониманием заряжен взгляд режиссера Вольфганга Бекера на памятную нам логику официозного оптимизма. Когда, говоря словами Алекса, «кое-что меняется, но не очень». А если и меняется, то в лучшую сторону. Алекс понимает, что для маминого даже не счастья, а выживания это единственно возможная формула структурирования жизни, ставшего и бытием, и бытом, и тихими семейными радостями. И симулирует процесс, поддерживает невеликую иллюзию. Каким образом? В основном – при помощи симулякров в их наиболее отчетливом виде. Когда маме, упрятанной в спальню, для поддержания душевного комфорта становится мало нанятых Алексом школьников, которые напялили синие галстуки и поют пионерские песни, когда ей требуется телевизор, наступает момент дутой истины. Алекс с приятелем снимают и монтируют со старой хроникой новости и репортажи, чтобы потом пускать с видеокассет на мамин телевизор в качестве прямого эфира. В программах не только говорится о процветании более не существующей ГДР, но и простым комментаторским сдвигом реальных событий рисуются подробности этого процветания. Так, на вывешенный напротив окна маминой комнаты транспарант Coca-cola ребята отвечают псевдорепортажем о том, как знаменитая компания признала лидерство Берлинского завода безалкогольных напитков и вступает в его подчинение. А кадры немцев, бегущих по свежим останкам Берлинской стены на Запад, выдают за массовый исход угнетенных капиталистическим игом жителей ФРГ в социалистический рай. Смешно всё это примерно так же, как анекдот про Ленина. Потому что экзерсисы массмедийной фальсификации говорят о многом.

Во-первых, для мамы создана идеальная страна, страна, вымечтанная мамой. Страна, вроде бы отсутствующая в реальности. Но только в той реальности, что не познала греха симулякров.

А значит, и во-вторых, той страны – ГДР ли, СССР – тоже не было. Или вы верили всему, о чем вещали СМИ?

Но, в-третьих, и новая реальность мается не меньшими дырами, затягиваемыми пленками симулякров! Ребята наврали про кока-колу? А что мы о ней знаем? Если вспомнить хотя бы о пиар-технологиях и информационных войнах, стоящее за транспарантом не-вранье окажется тем же симулякром. Дело в том, что по сути отношения к реальности произошла смена означающих, но не означаемых (вроде смены этикеток на прежнем барахле), и ее фиксирует фильм. Например, в сопоставлении якобы бегущих на Восток от буржуазного чистогана рабочих и чудесного (за одну ночь!) преображения пустых полок соцунивермага в ломящиеся потребительским изобилием стеллажи супермаркета.

В этой концептуальной заварухе пробивается, на мой взгляд, важнейшая мысль фильма. История со сбежавшим отцом Алекса (по официальной версии, его захомутала «злобная капиталистическая сучка») имеет интересное продолжение и не менее интересный итог. Выясняется, что отец, по совместному с матерью решению, должен был подготовить в ФРГ почву для дальнейшей эмиграции всей семьи. Но мать испугалась лишения родительских прав и принудила себя к прямо противоположному выбору. Письма отца она прятала от детей. Вот оно: такое следствие раздвоенного информационного пространства коммунистического режима, как драматичный разрыв общения, отзывается далеко идущими обобщениями. Речь о кризисе коммуникации в ситуации симулякров. Трудно, конечно, но всё же – а если попробовать обратить незамыленное внимание на то, как мы общаемся? Как учимся прятаться от разговора за новыми технологиями и восходящими к механизмам конкурентного выживания условностями, а они всё дальше уводят нас от того, что мы действительно хотели сказать? Разумеется, я имею в виду высказывание на всевозможных уровнях – от президентской речи до sms-чата, от журнальной статьи до корпоративной этики. Высказывание, которое – прошу прощения за пафос – вместо пути от одного человека к другому постепенно становится криком-шепотом в бездны информационных черных дыр, явленных сегодня как всевластие симулякров.

Отмеченная мысль художественно сильна, так как в ней звучит музыка вопросов. Что было бы невозможно без (описанного) идейного пласта. Единственная проблема фильма «Гудбай, Ленин!» – сугубо профессиональная. Связанная с тем бытованием идей на экране, которое подчиняется уникальным законам данной единицы визуального действа. Отсутствие ритма, адекватного настроению (трагикомическому); сюжетные неувязки; схематичные характеры (жалко глядеть на Чулпан Хаматову, зная ее актерский потенциал)… Впрочем, не хочется больно пинать кинокартину. Есть в ней один кадр, ради которого в каком-то смысле всё и затеяно.

Мать Алекса выскальзывает на улицу и ей словно протягивает руку бюст Ленина, уносимый вертолетом на какую-нибудь свалку. Даже и без вычитывания цитаты из «Сладкой жизни» Феллини с выводами относительно утраты всяческих целостностей этот кадр являет собой высокую человечную кинематографичность. Здесь фокусируется образность гуманистически ёмкая, точная и непереводимая в словеса. Разве что надо помнить: «гудбай» говорится брэнду – ценностному, семейному, ностальгическому. Но и не забывать вот о чем. Неспроста был упомянут Сорокин. В его текстах ностальгия «по Ленину» разложена на составные части и блестяще деконструирована: внутри нее досконально отслежены взаимовлияния власти и эротизма, героизма и конформизма, насилия и интимности. Этот подход необходимо иметь в виду, чтобы осознавать – тема прощания с Лениным отнюдь не закрыта. Потому что она – не только об утраченной мечте.