Каталог статей

Часовые пояса как основа любовной связи

Вы можете с ходу сказать, какая разница во времени между Ригой и Парижем? Герою фильма аналогичный вопрос даже не приходил в голову, хоть он и торговал на улице часами. Пока однажды покупательнице не захотелось приобрести именно такие часы, как у продавца на руке. Ждать новой партии товара она не могла, так как срочно вылетала в Париж. После долгих уговоров пришлось снимать вещь с руки. Знание о том, что частичка тебя плотно облегает изящную руку незнакомки, о том, что благодаря этим часам девушка в Париже, возможно, думает о тебе, для тайваньского парня оказывается сильней стандартного потока сведений, обычно сопровождающего развитие отношений. С этого момента фетишизм его сознания увязывает эти три объекта – девушку, часы и Париж – в единственный ментальный вектор дальнейшего существования: семь часовых поясов. Такой зазор между Тайванем и Парижем, воспринимаемый как связь-разделенность со странно любимой, преодолевается отчаянием. Отчаяние материализуется в переводе на семь единиц всех часов – наручных, настенных, электронных, прикроватных и т.д.

Одновременно с роковым знакомством у парня умирает отец. Он остается вдвоем с матерью, все глубже уходящей в помешательство: она разговаривает с аквариумной рыбой, видя в ней реинкарнацию мужа, истово наполняет третью миску за трапезой, вырубает в квартире электричество, чтоб покойному было приятней возвращаться…

Собственно сюжет этим описанием исчерпывается. И как нельзя лучше подходит для изящной короткометражки, которая не требует проработки характеров и развития их связей, а держится на одной идее. Экспериментальность фильма в том, что при таком «одномерном» посыле здесь состоялось полноценное художественное высказывание, потребовавшее двухчасового формата. Как это произошло?

Кинопоэтика XXI века

Плоть хрупкой идейной конструкции фильма наращивается особым отношением к человеческому телу и его контактам с окружающим миром. Нам показывают вещи странные, а порой необъяснимые. Скажем, женщину, мастурбирующую урной с прахом мужа. Или парня, который каждую ночь встает, чтоб помочиться в пластиковую бутылку. Но во взгляде режиссера нет изощренности или извращенности. В нем имеется логика присущей медитативным практикам телесной мудрости, изначальной органичности физиологической координаты бытия. Этим взглядом уравниваются странности и обыденности жизни персонажей, ее подробности приобретают вес визуальной уникальности – того, что передается зрителю с экрана, но не выразимо в словах.

Поэтому возможен такой формальный ход, как доведенный до крайнего предела параллельный монтаж. Короткие тайваньские кусочки, в которых герой тихо сражается с циферблатами, постоянно перемежаются столь же обрывочными эпизодами с девушкой в Париже. По сути, в этой параллели только и существует необычная любовь. Такая эфемерность не провисает лишь благодаря отмеченной выше телесной образности. Классическая повествовательность заменяется в фильме исключительно образным развитием истории. Отсюда – высокий лирический градус происходящего на экране. Разумеется, явный смысл поступков героев не обозначается впрямую. Когда освобождено пространство для зрительских вариативных догадок, становится глубже эмоциональный фон восприятия. В результате таких структурных игр возникает ощущение новой поэтики, той, что отличает кинематограф начавшегося века.

Неслучайно показанный в фильме странный пример чистых отношений реализуется через одержимость. Нащупывание основ в реалиях современного мира всегда выглядит парадоксально. Но сколь замечателен идейный итог: контраргументом сегодняшней ситуации, в которой виртуальность и глобализация заманивают тотальным воплощением желаний, служит высокое чувство недостижимости. Есть в нем фундамент ностальгии, той экзистенциальной тоски, которая помогает сохранить человеческое вне зависимости от меняющихся внешних обстоятельств.