Каталог статей

Было жарко и я решила искупаться, тем более что поблизости не было ни души. Выходя на берег, почувствовала, что за мной наблюдают. Но такое случалось и раньше, так что я даже не слишком оглядывалась по сторонам. Не успела как следует пригреться на солнышке, как услышала довольно странные звуки. Как будто зависшую над морем стрекозу увеличили до размеров вертолета, или наоборот… Я не подавала виду, но парень больно нагло вертелся вокруг меня со своей игрушкой. Впрочем, мне это даже нравилось. Поэтому я вернулась сюда и на следующий день – ужасно интересно, чем это может закончиться. Настырный юноша в течение нескольких дней не проронил ни слова, даже не попытался до меня дотронуться, хотя соблазн был велик.

Скоро я поняла, что эта игра не просто мне нравится, она меня возбуждает. Так на меня еще не смотрел никто! В один прекрасный день я не выдержала – накатившая изнутри горячая волна заставила взглянуть Ему в глаза… Мы занимались любовью прямо на песке до самого вечера. Он был настолько ошеломлен, что даже забыл свою камеру. Но она была забавной, и я сбегала за ней на пляж. Лучше б я этого тогда не делала.

Постепенно пальцы настолько привыкли к рукоятке кинокамеры, что та стала как бы продолжением руки. Мой глаз заканчивался не радужной оболочкой и ресницами, а трактом видоискателя и объективом. Когда я уже почти слился с камерой, то ощутил, что в потрясающей картине мира чего-то не хватает. В те дни я обнаружил удивительно пустынный клочок пляжа. Он манил меня к себе вновь и вновь, будто обещая подарить какую-то тайну.

И однажды это произошло. Я снимал накатывающиеся на берег волны, и тут появилась Она. Вода дразняще плескалась на уровне Ее груди, когда Она вошла в рамку кадра. Я расположился в тени дюнных кустиков и вряд ли мог быть замечен. Поэтому продолжал снимать. Вскоре заметил Ее тело, на котором стекающие струйки рисовали замысловатые узоры. Но этого было мало. Она легла греться, и я подошел ближе. Мой глаз-объектив жадно выхватывал среди песчаных холмиков Ее обращенную к солнцу ладонь, едва заметную ложбинку локтевого сгиба, плечо, усыпанное крохотными блестящими капельками, изящный изгиб шеи, почти восточный овал лица. Ее глаза были прикрыты, но чуть подрагивающие ресницы выдавали скрытую хитрость – скорей всего, Она обнаружила мое присутствие. В тот день я истратил всю имевшуюся при мне пленку и вернулся сюда назавтра. Она была здесь – безмолвная и будто не замечавшая меня. День за днем мы играли в эту странную игру. Я подходил с камерой все ближе и ближе, искал новые ракурсы, маниакально исследовал ставшее почти родным Ее тело. Мне казалось, что наш негласный уговор рождает полное взаимопонимание. Но воздух, которого все меньше оставалось между объективом и Ее кожей, сгущался невидимыми токами. Однажды я увидел Ее открытые глаза, смотревшие прямо в объектив! Камера полетела куда-то в песок вместе с дурацкими правилами игры. Все краски мира смешались в неудержимом вихре желания.

Только когда вечерняя прохлада напомнила нам о наших насытившихся и утомленных телах, мы с трудом встали и направились к моей маленькой даче. Очутившись у самых дверей, Она, не говоря ни слова, убежала. Но я даже не успел удивиться, как Она вернулась. В руках у Нее был какой-то странный предмет. Я довольно долго смотрел на него, прежде чем смог понять, что это – моя кинокамера.

            Мы даже не спрашивали имени друг у друга. Кажется, это было ни к чему. Мне нравилось позировать. Он снимал меня с такой страстью, что я ощущала жадный и ненасытный взгляд камеры почти физически, всем своим телом.

Когда же впервые увидела себя на кинопленке… Жан Кокто как-то сказал, что кино фиксирует работу смерти. Я рассматривала кадрики, казалось, неотличимые друг от друга. Но я слишком явно замечала крохотную разницу в одну двадцать четвертую секунды между соседними. Разницу, которая делала меня старше – медленно, но очень последовательно.

Съемки были замечательной прелюдией к любовным играм – мы словно повторяли историю нашего сближения. И все же – тут я ничего не мог поделать – моим желанием завладевала именно первая часть ритуала. Я любил Ее в глазок видоискателя. Именно там Она дарила мне минуты неземного наслаждения. Съемки все чаще заменяли нам любовь. На дачу мы возвращались только вечером – совершенно измотанные. Я был счастлив и хотел, чтобы это не кончалось никогда! Но так не бывает.

К результатам наших безумных дневных трудов у меня не было особого интереса – меня увлекал сам процесс. Зато интересовалась Она! Засыпая, я видел, как Она подолгу роется в ворохе целлулоида, вылавливая закручивающуюся полупрозрачную ленту. Она сильно изменилась. Днем, глядя на предмет своей любви через объектив, я этого не замечал и продолжал жить увиденными образами. Которые раздваивались – попадая одновременно на кинопленку и на сетчатку моего глаза.

Было, вероятно, слишком поздно, когда я обратил внимание на то, что происходило с Ней короткими вечерними часами. Мое усталое зрение с трудом выхватывало из них пугающие картинки. На которых была запечатлена Она. В застывших позах. С приближением темноты Ее тело теряло свой объем, ускользало в невидимые щели густого воздуха.

            Его болезненное пристрастие к съемкам делало меня неким приложением к камере, еще одной игрушкой, пусть и любимой. Мне казалось, что Он перестал воспринимать меня такой, какая я есть – живой и естественной. Да и была ли я тогда такой? Усталость к концу дня мешала мне все пристальней вглядываться в загадочные вечерние тени. Они медленно ползли по стенам, завораживая и пугая меня. Они жили своей – плоской мрачной жизнью, напрочь отделенные от породивших их реальных вещей. Моя тень тоже участвовала в этом лунатическом хороводе. Я не могла уснуть и проводила сомнамбулические часы перед зеркалом, глядя на свое меняющееся отражение. Я перестала узнавать себя в нем. Как раз то, что в отражении правая и левая стороны лица меняются местами, меньше всего нарушало сходство. Если поставить перед зеркалом свечу, их становится две. У свечей ведь нет правой и левой стороны. Но время и огонь меняют и ту свечу, что в зеркале, и ту, что перед ним. Пока они не догорят. Я ощущала себя зажженной свечой.

            Рано или поздно это должно было случиться. Я проснулся тревожным сумрачным утром – Ее нигде не было. Прихватив камеру, отправился на пляж – в полной уверенности, что Она ждет меня. Я принял это за новую игру: мне казалось, Она вот-вот выйдет из моря или появится из-за дюн. Камера надрывно стрекотала, следуя внезапным рывкам моих ищущих рук. До вечера я снимал еле различимые следы Ее тела на песке. Потом собрался и уехал в город, не вполне понимая, что делаю…

Я сохранил все пленки, пересмотрел их до дыр на своем стареньком проекторе, который не выдержал такой нагрузки и окончательно сломался. Я рвал и резал пленки, пытался их жечь, закрашивать, даже жевать – но их слишком много. И везде – Она.

            Контраст между экзальтацией съемок и вечерним угасанием становился невыносимым. Если я и была игрушкой, то в чьих-то очень жестоких руках – Его руки уже давно до меня не дотрагивались. Мне нужно было на что-то решиться – и я это сделала.

Эту ночь, как и несколько предыдущих, я не спала. Задув перед зеркалом последнюю свечу (дымок отошел тоскливо и одиноко), я вышла в сырой предутренний холод. Силуэт Его маленькой дачи вскоре исчез в тумане. Еще через несколько минут я сидела в пустом вагоне первой электрички. Короткий гудок пронзительно разнесся в темноте, и утробный гул поезда стал набирать высоту. Начинался серый пасмурный день.

            Кинокамера осталась на даче, где-то под кроватью. На даче, которую уже несколько лет никто не навещает. Но однажды случайный гость непременно заглянет сюда в праздном любопытстве…